Ярость Кенет подавил почти сразу, а вот с порожденной ею молнией пришлось повозиться. Молния оставила по себе такую изжогу, что Кенету пришлось сначала выпить несколько глотков, а уж потом отвечать.

– Не согласен, – покачал он головой. – Возьми хоть посох, что ли. Тогда будет по-честному.

Конечно, Кенет сознавал, что этот бугай даже и безоружный не оставит от него и мокрого места. Даже будь у Кенета настоящий стальной меч. Слишком велико преимущество. Но поднять руку на безоружного, пусть он хоть вдвое, втрое сильнее тебя, – нет, о таком и думать-то противно!

– Пусть будет посох, – кивнул Урхон. – Ты настоящий воин, сын Седого Лиса по хлебу. Меньше всего на свете мне бы хотелось убивать тебя.

А ведь так оно и будет, мысленно вздохнул Кенет. И что главное – сам напросился.

На утоптанный снег перед домом Кенет выходил вслед за Урхоном с нелегкой душой. Мучило его не столько даже ожидание неизбежной смерти, сколько осознание неправильности, какой-то нереальности происходящего. Все обычаи соблюдены, в том нет сомнений. Суровым законам горской чести этот поединок вроде ни в чем не противоречит. Вот и Байхэйтэ молчит, и даже Толай ни единым словом не возразил. И все же Кенета не покидало ощущение, что ему предстоит принять участие в чем-то неправильном, неимоверно омерзительном и противоестественном. Видимо, и Урхон ощущал нечто подобное. Выражение глаз у него такое, словно ему очень хочется отмыться.

Толай вынул свой меч из ножен, очертил им большой круг на снегу и вложил меч в ножны. Кенет и Урхон ступили в круг одновременно. Весь клан Седого Лиса столпился возле черты за спиной у Кенета. У Урхона за спиной не было никого.

– Я не держу на тебя зла, враг мой, – почти печально произнес Урхон и поднял посох.

– Я не держу на тебя зла, враг мой, – эхом откликнулся Кенет, плавным движением выхватывая из ножен свой деревянный меч.

За спиной у Кенета послышался многоголосый сдавленный стон. Предводитель клана Птичье Крыло ахнул и отступил на шаг. Кенет не видел лиц своих сородичей по хлебу позади себя, но в выражении лица Урхона ошибиться было невозможно. С таким гневным презрением на Кенета еще не смотрел никогда и никто.

Уже впоследствии, узнав тайну лихогорских живых мечей, Кенет понял эту презрительную ярость. А в тот момент он был потрясен ею до глубины души. Взгляд Урхона отнимал у него право считать себя не то что воином – человеком. Казалось, Урхон в жизни не видывал ничего более мерзкого.

– Трус! – с отвращением выдохнул Урхон. – Мразь богохульная! И это с тобой я хотел сражаться!

Одним бешеным усилием Урхон переломил тяжелый боевой посох пополам, едва ли сознавая, что делает. Он швырнул обломки Кенету под ноги, повернулся к нему спиной, сделал несколько шагов и вновь обернулся, явно желая оскорбить своего противника хоть каким-нибудь хлестким словом. Однако клокотавшая в нем ярость не вмещалась в слова. Губы Урхона несколько раз беззвучно дернулись. Не в силах выразить свое презрение как-либо иначе, Урхон плюнул на снег перед Кенетом.

И тут все четыре защелки на его ножнах со звоном отскочили, и меч выпал из ножен, тяжело скользнув по бедру владельца. Лезвие рассекло не только одежду. Тонкая струйка крови стекала вниз и впитывалась в снег. Но вскрикнул при этом Кенет, а не Урхон. Кроме Кенета, вообще никто не издал ни звука. Более глубокой тишины нельзя было себе и представить.

До сих пор Кенет был слишком ошеломлен, чтобы хоть как-то вместить в себя происходящее, но тут он испугался. Глаза у Урхона сделались совсем как у младенца, которого впервые в жизни родная мать ударила. И стоял он неподвижно, будто это и не его кровь текла на снег.

Кенет шагнул было к Урхону.